Под покровом ночи [litres] - Элизабет Гаскелл

У него чуть не вырвалось «вопреки ожесточенному сопротивлению моей семьи», но он одернул себя, так как очень хорошо знал, что резкое сопротивление матери только прибавило ему решимости и побудило с самого начала занять непримиримую позицию; кроме того, даже сейчас он не осмеливался открыть Элеоноре то, что так долго от нее утаивал, – что никто из близких ему людей не одобряет его опрометчивой помолвки.

Элеонора молчала, устремив невидящий взгляд на зеленые луга. Потом кротко взяла его за руку и сказала:

– Я во всем доверяю тебе, Ральф. Прости, что усомнилась. Боюсь, я и впрямь стала мнительной и окончательно поглупела.

Ральф не нашелся с ответом, смущенный тем, что она так точно угадала его потаенную мысль. Он просто обнял ее и попытался утешить, бормоча бессвязные ласковые слова, какие обычно бормочут влюбленные.

Через некоторое время они рука об руку пошли в дом. Там Элеонора оставила его, а сама поспешила наверх проверить, как чувствует себя отец. Ральф удалился в свою комнату, злясь на себя за то, что сказал, и за то, чего не сказал. В душе у него по-прежнему царил разлад.

В итоге и мистер Корбет, и мистер Уилкинс сели ужинать недовольные всем и вся, а в подобных случаях любая малость может послужить поводом к перепалке. Пока Элеонора и мисс Монро находились в столовой, им удавалось сохранять зыбкий мир: дамы без умолку переговаривались между собой о том о сем, а в сущности ни о чем, интуитивно понимая, что необходимо заполнять тишину, иначе один из джентльменов скажет другому какую-нибудь неприятность.

Едва дамы скрылись за дверью, мистер Уилкинс подошел к буфету и достал бутылку.

– Глоток коньяку? – предложил он Ральфу делано-беспечным тоном, налив себе полный бокал. – Первое средство при головной боли. От этой непогоды у меня весь день раскалывается голова.

– Весьма сожалею, – отозвался Ральф. – Я рассчитывал поговорить с вами о деле… о моей женитьбе на Элеоноре.

– Так говорите! Головная боль не мешает мне мыслить ясно, если вы об этом.

Ральф отвесил поклон, плохо скрывая насмешку.

– Разговор вот о чем: я хотел бы уладить с вами все дела, с тем чтобы свадьба состоялась в августе. Элеонора чувствует себя намного лучше, и, я думаю, ей вполне по силам переехать в Лондон и начать привыкать к городской жизни. – (Мистер Уилкинс смотрел на него каким-то пустым взглядом и ничего не говорил.) – Разумеется, я исхожу из того, что наш с вами уговор остается в силе и мне нужно только составить бумаги, согласно которым Элеоноре будет авансом выплачена часть ее наследства на цели, оговоренные в том же документе. Если мне не изменяет память, именно к такому решению мы с вами пришли в прошлом году, когда назначили свадьбу на август?

В замутненном сознании мистера Уилкинса промелькнула мысль, что сейчас он при всем желании не смог бы выложить требуемые тысячи фунтов, не прибегая к услугам кредиторов, которые и без того уже капризничали и в последний раз согласились ссудить ему деньги только под грабительский процент. Он предпринял неразумную попытку снизить обещанную Элеоноре сумму. Неразумную – потому что ему следовало лучше понимать характер Ральфа: молодой человек был не из тех, кто легко соглашается на менее выгодные для себя условия без веских и уважительных причин и какой-либо гарантии получить в будущем компенсацию за свои уступки. Но возможно, под воздействием винных паров мистер Уилкинс возомнил, что у него имеется веская и уважительная причина.

– Вы должны войти в мое положение, Ральф, – начал он. – Я обещал это до… прежде чем выяснил, как в действительности обстоят мои дела!

– До исчезновения мистера Данстера, проще говоря, – уточнил мистер Корбет, устремив на собеседника тяжелый, испытующий взгляд.

– Да… именно… до его… э-э… – забормотал красный как рак мистер Уилкинс и беспомощно осекся.

– А кстати, – сказал Ральф (за его мнимой непринужденностью стоял тонкий расчет: воспользовавшись состоянием своего визави, выудить у него какие-нибудь сведения касательно таинственной угрозы «бесчестья», ибо, зная хотя бы приблизительно, откуда исходит опасность, проще защититься от нее самому и защитить других), – кстати, вы ничего не слыхали о Данстере, с тех пор как он сбежал… в Америку, если верить слухам?

От этого вопроса мистер Уилкинс так переменился в лице, что Ральфа охватил внезапный страх. Оба вздрогнули. Мистер Уилкинс, весь трясущийся, побелевший, силился что-то сказать, но язык не слушался его.

– Боже правый! Что с вами, сэр? – воскликнул Ральф, встревоженный столь несомненными признаками физической немощи.

Мистер Уилкинс сел и жестом запретил Ральфу приближаться к нему.

– Ничего страшного, головная боль… Иногда ужасно стреляет в голову. Да не смотрите вы так на меня, сэр! Неприятно, знаете ли, когда тебя постоянно разглядывают.

– Прошу прощения, – холодно произнес Ральф.

После резкой отповеди импульсивный порыв сострадания тотчас угас в нем и сменился любопытством. Но молодой человек предпочел еще пару минут выждать, не решаясь сразу возобновить разговор с того места, где он прервался по вине то ли физического, то ли душевного срыва у его собеседника: что именно с ним приключилось, Ральф так и не понял. Пока он в нерешительности думал, как вернуться к интересующей его теме, мистер Уилкинс придвинул к себе бутылку, вновь наполнил свой бокал коньяком и выпил его залпом, как воду. После чего вперил в лицо мистера Корбета настолько суровый и непреклонный взгляд, насколько это было в его силах, – взгляд, ничего общего не имевший с выражением проницательных, все подмечающих глаз мистера Корбета, которые пытались заглянуть ему в душу.

– О чем бишь мы говорили? – наконец сказал Ральф самым будничным тоном, словно и в самом деле запамятовал, какую тему они подняли, но не вполне успели развить.

– О том, о чем вам лучше никогда не заи… заговаривать! – сердито насупившись, пророкотал мистер Уилкинс.

– Сэр! – Ральф вскочил на ноги, в бешенстве оттого, что «атторней Уилкинс» позволяет себе так разговаривать с ним.

– Да-да, – продолжал между тем Уилкинс, – я сам знаю, что делаю, и никому не позволю вмешиваться в мои дела и учинять мне допрос. Однажды я сказал это – и не был услышан, поэтому все плохо кончилось. Теперь вынужден сказать снова. И если вы намерены являться сюда, чтобы донимать меня дерзкими вопросами и сверлить взглядом, как в последние полчаса, тогда не обессудьте: чем скорее вы покинете мой дом, тем лучше!

Ральф готов был поймать его на слове и незамедлительно уехать прочь, но решил все же «дать Элеоноре еще один шанс», как он мысленно выразился, хотя его ответ не